А. И. Слуцкий. Письма из Атланты. 001 и 002

07.12.2020• Библиотека, Литература

Фото А. И. Слуцкого. Из письма Е. И. Ждан-Пушкиной от 30 декабря 2017 г.

«…У меня (во всём, что не касается старения) время застыло неподвижно. В Америке ещё ни разу не фотографировался. От того и не шлю картинок… Кроме того, старею, лысею (куда больше?), себя не люблю… Одно утешение: сидение за компьютером, писание каких-то статей про историю кубанской книги и чтение (рассматривание) писем с Кубани. Так как никаких обстоятельств и сюжетов со мной не происходит, то письма становится писать всё сложней… тянет повторяться. Я уже в прошлом письме (кажется) черкнул, что воронежцы подталкивают к воспоминаниям. Написал пару страниц и «заморозился». Думаю, тебе не понравятся, но шлю два варианта начальных страничек – 001 и 002. Они для меня тоже обстоятельства. Попробую продолжать…»

Из письма Екатерине Ждан-Пушкиной от 5 марта 2015 г.

<… 1>

Не знаю, чем начинать эти «записки» или «размышления». Следует признаться, что «начала» и «концы» мне никогда не удавались. Так же, как сюжеты. Я живу в большом и чужом городе. Я хотел написать фразу, повторённую литераторами тысячи раз, о том, что рядом со мной (вокруг меня, мимо меня) всё торопится. Много людей, стоящих, идущих, кого-то окликающих, перегоняющих, объясняющихся в любви или упрекающих в друг друга в измене. Их объединяет одно: они все говорят на непонятном мне языке. Рекламы, афиши, заголовки газет, вывески забегаловок, архитектура зданий, контуры предметов и теней – весь этот мир обозначен непонятными мне словами. Мне не знаком язык, на котором разговаривает город. Иногда мне кажется, что я узнаю отдельные слова, но это только мираж, иллюзия. В городе, в котором я сегодня живу, эти слова и звуки означают нечто совершенно иное, чем в России…

Впрочем, я соврал. Мимо меня никто никуда не торопится. Я живу за городом, где увидеть днём человека – большая удача. А мне хочется пообщаться. Я не слышу звуков русской речи. Разве только тогда, когда вслух начинаю озвучивать свой «внутренний голос». Вот единственная причина, которая заставляет меня сегодня писать эти короткие заметки. Длиной в одну сигарету. А потом перелистывать их высохшими от диабета и табака губами. Но нельзя всё время разговаривать только с самим собой. Мне не хочется, чтобы в моей истории болезни (после семидесяти лет) появился ещё один диагноз. И поэтому, произнося слова, я начинаю воображать предполагаемого слушателя.

Кроме инфаркта, диабета, в моей истории болезни есть ещё один диагноз – «графоман». Я не вижу в этом понятии ничего зазорного, отношусь к нему как социолог. Графоманы были во все времена и во всех культурах. Ни для литературы, ни для тех, кто пишет, этот диагноз не смертельный. А может быть, даже полезный. Существование «графомана» – необходимое условие развития литературного процесса (об этом писал Ю. Н. Тынянов), процесс «графомании» – возможность высказаться, освободиться от всяких ненужных эмоций. Подобные заметки «длиной в одну сигарету» уже писали до меня и, безусловно, будут писать после.

По утрам пью крепкий кофе и выхожу на веранду. Рано. Где-то в половине шестого. Чужого, не русского времени. Закуриваю сигарету. Весна. Вокруг грохочет бесконечное разнообразие птичьих голосов. Горожанин, я их не узнаю. Но прислушиваюсь. Они мне чудятся голосами моих друзей. Живых, ушедших, радующихся, грустных – но безнадёжно далёких. Они мне рассказывают мою жизнь. Бесконечное количество положений, обстоятельств, иногда «деталей». Это и есть мои собеседники. Я им отвечаю, вижу их лица, угадываю жесты. Без друзей меня бы не было, они мои учителя, ученики, хранители моего пути и моего времени. Прежде я общался ещё с книгами. Жадно, много, бессистемно. Птичьи голоса почему-то о книгах мне не напоминают.

В маленьком городке Lilburn, что в окрестностях Атланты, я по-прежнему люблю Киев, Воронеж, Краснодар… Когда-то от киевских храмов и коммунальных квартир я уехал в Воронеж, потом от воронежских холмов и лесов судьба увлекла меня в степь. В Киеве на Байковом кладбище похоронена Лариса Петровна Косач-Квитка¹, я не раз приносил цветы на её могилу. В Воронеже (в обстоятельствах ночных почтамтов и вокзалов) меня представили Осипу Эмильевичу Мандельштаму, на берегу Кубани я «разговорился» с Василием Фёдоровичем Золотаренко²… Мне дороги путь, странничество, процесс, сама работа, я спокоен по отношению к понятию «цель». В восемнадцатом веке сословная принадлежность предполагала, что жизнь человека должна заранее соответствовать будущему тексту биографии. Я прожил жизнь в двадцатом… Это был век экзистенции, свободы и пути…

Американская сигарета всегда короче русской, и разговоры заканчиваются быстро. Я спешу к компьютеру писать книгу, которую никогда не напишу, книгу об истории кубанской книги. Вместо того, чтобы забыть обо всём, слушать голоса птиц и писать о своих друзьях.

¹ Л. П. Косач-Квитка (1871–1913) – украинская поэтесса, писательница,
переводчица, более известная под псевдонимом Леся Украинка.

²В. Ф. Золотаренко (1818–1872) – известный на Кубани литератор,
смотритель Екатеринодарского приходского духовного училища,
педагог, этнограф, мемуарист.

Аркадий Иосифович Слуцкий с супругой Риммой Алексеевной (справа), близкими друзьями – художниками Евгением Казицыным и Марией Рудницкой и всеобщей любимицей собакой Махой. Хутор Шахан Горячеключевского района. Середина 1990-х гг.

<… 2>

Чем мы владеем? Телом, деньгами, недвижимостью? Мы владеем только словами. И ничем больше. Об этом уже писал Сартр. Ещё мы чуть-чуть владеем собственной памятью, но она – тоже слова. В ней нет ничего абсолютного. Напрашивается вопрос: где и в чём наше право вспоминать публично? Слово (даже только произнесённое, незафиксированное на бумаге) – публично всегда. Какие бы цели мы ни формулировали (написать воспоминания к юбилейному изданию, сохранить в памяти что-то дорогое), наши мотивы фокусируются (чаще всего неосознанно) в попытке сохранить себя, продолжить своё «биографическое» время. Я, конечно, утрирую, упрощаю. К словам, как к людям, следует относиться бережно, доброжелательно, но – одновременно – всё-таки осторожно и несколько недоверчиво. Люди лгут без всякого к тому умысла. Наше отношение к словам сродни цензуре.

Если (как утверждают некоторые) человек живёт несколько жизней, то в прошлой я был, скорее всего, книжником, историком, архивистом, человеком слов. Это ни хорошо и ни плохо, это просто «данность», врождённое качество. Оно либо есть, либо его нет. Об этом можно размышлять грустно, с чувством невосполнимой потери. Но в старости с этим смиряешься. В долгих безнадёжных и, скорее всего, неосознанных, поисках собственного пути (где, безусловно, сыграли роль характер и обстоятельства) я превратился в «историка книги». А мне хочется оставаться «человеком помнящим». У меня нет и не было привычки вести дневники, записные книжки, фиксировать детали утренних похмелий, вечерних чаепитий и умственных споров (а всего этого в моей жизни было много). Оттого память моя не сохранила обстоятельств в их сюжетной завершённости. Помнятся только некоторые (очень немногочисленные) «случайности», поступки, жесты. Они звучат всевозможными инверсиями, метафорами и метаниями (виноват – метонимиями). Историк во мне этому перечит. Он пытается превратить впечатления в размышления, разрушает метафоры, настойчиво (до неэтичности) требует, чтобы эмоции и поступки можно было объяснить фигурами коллективного сознания. Историческому тексту «образное» восприятие мешает. Историк хочет преодолеть случайность, он норовит житейский сюжет превратить в миф, изменить поведение слов. Как совместить в себе «историка» и «человека помнящего»? Я в полной растерянности.

Впрочем, эти размышления о собственной растерянности тоже не бескорыстны. Я просто пытаюсь сохранить за собой в этих коротких записках право, удивляясь современности, коснуться истории, создавая текст, совмещать разные жанры и стилистики, различную функциональную природу слов. Всё это, конечно, усложняет восприятие, разрушает текст, раздражает. Но я к такому «смешению» приговорён. По-другому я писать не могу и не буду. Единственное, что нам принадлежит, – это слова, и как это ни парадоксально, не мы их выбираем. Мы их вообще не выбираем, они в нас живут.

Жадно раскуривая сигарету, вглядываясь в небо, по которому летит неизвестно куда бесконечное количество самолётиков, я пытаюсь словами удержать память.

2015 г.